Неточные совпадения
В минуты унынья,
о Родина-мать!
Я
мыслью вперед улетаю,
Еще суждено тебе много страдать,
Но ты не погибнешь, я
знаю.
— Я не
знаю, — отвечал он, не думая
о том, что говорит.
Мысль о том, что если он поддастся этому ее тону спокойной дружбы, то он опять уедет ничего не решив, пришла ему, и он решился возмутиться.
Константин молчал. Он чувствовал, что он разбит со всех сторон, но он чувствовал вместе
о тем, что то, что он хотел сказать, было не понято его братом. Он не
знал только, почему это было не понято: потому ли, что он не умел сказать ясно то, что хотел, потому ли, что брат не хотел, или потому, что не мог его понять. Но он не стал углубляться в эти
мысли и, не возражая брату, задумался
о совершенно другом, личном своем деле.
Достигнув успеха и твердого положения в жизни, он давно забыл об этом чувстве; но привычка чувства взяла свое, и страх за свою трусость и теперь оказался так силен, что Алексей Александрович долго и со всех сторон обдумывал и ласкал
мыслью вопрос
о дуэли, хотя и вперед
знал, что он ни в каком случае не будет драться.
Но она не слушала его слов, она читала его
мысли по выражению лица. Она не могла
знать, что выражение его лица относилось к первой пришедшей Вронскому
мысли —
о неизбежности теперь дуэли. Ей никогда и в голову не приходила
мысль о дуэли, и поэтому это мимолетное выражение строгости она объяснила иначе.
«Что как она не любит меня? Что как она выходит за меня только для того, чтобы выйти замуж? Что если она сама не
знает того, что делает? — спрашивал он себя. — Она может опомниться и, только выйдя замуж, поймет, что не любит и не могла любить меня». И странные, самые дурные
мысли о ней стали приходить ему. Он ревновал ее к Вронскому, как год тому назад, как будто этот вечер, когда он видел ее с Вронским, был вчера. Он подозревал, что она не всё сказала ему.
Открытие это, вдруг объяснившее для нее все те непонятные для нее прежде семьи, в которых было только по одному и по два ребенка, вызвало в ней столько
мыслей, соображений и противоречивых чувств, что она ничего не умела сказать и только широко раскрытыми глазами удивленно смотрела на Анну. Это было то самое,
о чем она мечтала еще нынче дорогой, но теперь,
узнав, что это возможно, она ужаснулась. Она чувствовала, что это было слишком простое решение слишком сложного вопроса.
— Старо, но
знаешь, когда это поймешь ясно, то как-то всё делается ничтожно. Когда поймешь, что нынче-завтра умрешь, и ничего не останется, то так всё ничтожно! И я считаю очень важной свою
мысль, а она оказывается так же ничтожна, если бы даже исполнить ее, как обойти эту медведицу. Так и проводишь жизнь, развлекаясь охотой, работой, — чтобы только не думать
о смерти.
Все эти дни Долли была одна с детьми. Говорить
о своем горе она не хотела, а с этим горем на душе говорить
о постороннем она не могла. Она
знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала
мысль о том, как она выскажет, то злила необходимость говорить
о своем унижении с ней, его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
И тут же в его голове мелькнула
мысль о том, что ему только что говорил Серпуховской и что он сам утром думал — что лучше не связывать себя, — и он
знал, что эту
мысль он не может передать ей.
А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при
мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому, что
знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или с судьбою…
Итак, размена чувств и
мыслей между нами не может быть: мы
знаем один
о другом все, что хотим
знать, и
знать больше не хотим; остается одно средство: рассказывать новости.
«Позволено ли нам, бедным жителям земли, быть так дерзкими, чтобы спросить вас,
о чем мечтаете?» — «Где находятся те счастливые места, в которых порхает
мысль ваша?» — «Можно ли
знать имя той, которая погрузила вас в эту сладкую долину задумчивости?» Но он отвечал на все решительным невниманием, и приятные фразы канули, как в воду.
— А
знаете, Павел Иванович, — сказал Манилов, которому очень понравилась такая
мысль, — как было бы в самом деле хорошо, если бы жить этак вместе, под одною кровлею, или под тенью какого-нибудь вяза пофилософствовать
о чем-нибудь, углубиться!..
Теперь он действовал уже решительно и покойно, до мелочи
зная все, что предстоит на чудном пути. Каждое движение —
мысль, действие — грели его тонким наслаждением художественной работы. Его план сложился мгновенно и выпукло. Его понятия
о жизни подверглись тому последнему набегу резца, после которого мрамор спокоен в своем прекрасном сиянии.
— Я думаю, что у него очень хорошая
мысль, — ответил он. —
О фирме, разумеется, мечтать заранее не надо, но пять-шесть книг действительно можно издать с несомненным успехом. Я и сам
знаю одно сочинение, которое непременно пойдет. А что касается до того, что он сумеет повести дело, так в этом нет и сомнения: дело смыслит… Впрочем, будет еще время вам сговориться…
Ах да, кстати, одно словцо другое зовет, одна
мысль другую вызывает, — вот вы
о форме тоже давеча изволили упомянуть, насчет,
знаете, допросика-то-с…
Он вышел. Соня смотрела на него как на помешанного; но она и сама была как безумная и чувствовала это. Голова у ней кружилась. «Господи! как он
знает, кто убил Лизавету? Что значили эти слова? Страшно это!» Но в то же время
мысль не приходила ей в голову. Никак! Никак!.. «
О, он должен быть ужасно несчастен!.. Он бросил мать и сестру. Зачем? Что было? И что у него в намерениях? Что это он ей говорил? Он ей поцеловал ногу и говорил… говорил (да, он ясно это сказал), что без нее уже жить не может…
О господи!»
Теперь она говорила вопросительно, явно вызывая на возражения. Он, покуривая, откликался осторожно, междометиями и вопросами; ему казалось, что на этот раз Марина решила исповедовать его, выспросить, выпытать до конца, но он
знал, что конец — точка, в которой все
мысли связаны крепким узлом убеждения. Именно эту точку она, кажется, ищет в нем. Но чувство недоверия к ней давно уже погасило его желание откровенно говорить с нею
о себе, да и попытки его рассказать себя он признал неудачными.
— «Глас народа — глас божий»? Нет, нет! Народ говорит только
о вещественном,
о материальном, но — таинственная
мысль народа, мечта его
о царствии божием — да! Это святые
мысль и мечта. Святость требует притворства — да, да! Святость требует маски. Разве мы не
знаем святых, которые притворялись юродивыми Христа ради, блаженными, дурачками? Они делали это для того, чтоб мы не отвергли их, не осмеяли святость их пошлым смехом нашим…
— Пригласил вас, чтоб лично вручить бумаги ваши, — он постучал тупым пальцем по стопке бумаг, но не подвинул ее Самгину, продолжая все так же: — Кое-что прочитал и без комплиментов скажу — оч-чень интересно! Зрелые
мысли, например:
о необходимости консерватизма в литературе. Действительно, батенька, черт
знает как начали писать; смеялся я, читая отмеченные вами примерчики: «В небеса запустил ананасом, поет басом» — каково?
Мысли были неуместные. Клим
знал это, но ни
о чем другом не думалось.
«Свободным-то гражданином, друг мой, человека не конституции, не революции делают, а самопознание. Ты вот возьми Шопенгауэра, почитай прилежно, а после него — Секста Эмпирика
о «Пирроновых положениях». По-русски, кажется, нет этой книги, я по-английски читала, французское издание есть. Выше пессимизма и скепсиса человеческая
мысль не взлетала, и, не
зная этих двух ее полетов, ни
о чем не догадаешься, поверь!»
Никто не
знал и не видал этой внутренней жизни Ильи Ильича: все думали, что Обломов так себе, только лежит да кушает на здоровье, и что больше от него нечего ждать; что едва ли у него вяжутся и
мысли в голове. Так
о нем и толковали везде, где его
знали.
— Не принуждайте себя: de grace, faites ce qu’il vous plaira. [
о, пожалуйста, поступайте, как вам будет угодно (фр.).] Теперь я
знаю ваш образ
мыслей, я уверена (она сделала ударение на этих словах), что вы хотите… и только свет… и злые языки…
Там был записан старый эпизод, когда он только что расцветал, сближался с жизнью, любил и его любили. Он записал его когда-то под влиянием чувства, которым жил, не
зная тогда еще, зачем, — может быть, с сентиментальной целью посвятить эти листки памяти своей тогдашней подруги или оставить для себя заметку и воспоминание в старости
о молодой своей любви, а может быть, у него уже тогда бродила
мысль о романе,
о котором он говорил Аянову, и мелькал сюжет для трогательной повести из собственной жизни.
— Ты не смейся и не шути: в роман все уходит — это не то, что драма или комедия — это как океан: берегов нет, или не видать; не тесно, все уместится там. И
знаешь, кто навел меня на
мысль о романе: наша общая знакомая, помнишь Анну Петровну?
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна дома мечтает
о нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом
мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется,
знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
О, не беспокойся, я
знаю, что это было «логично», и слишком понимаю неотразимость текущей идеи, но, как носитель высшей русской культурной
мысли, я не мог допустить того, ибо высшая русская
мысль есть всепримирение идей.
А разозлился я вдруг и выгнал его действительно, может быть, и от внезапной догадки, что он пришел ко мне, надеясь
узнать: не осталось ли у Марьи Ивановны еще писем Андроникова? Что он должен был искать этих писем и ищет их — это я
знал. Но кто
знает, может быть тогда, именно в ту минуту, я ужасно ошибся! И кто
знает, может быть, я же, этою же самой ошибкой, и навел его впоследствии на
мысль о Марье Ивановне и
о возможности у ней писем?
—
О, по крайней мере я с ним вчера расплатился, и хоть это с сердца долой! Лиза,
знает мама? Да как не
знать: вчера-то, вчера-то она поднялась на меня!.. Ах, Лиза! Да неужто ты решительно во всем себя считаешь правой, так-таки ни капли не винишь себя? Я не
знаю, как это судят по-теперешнему и каких ты
мыслей, то есть насчет меня, мамы, брата, отца…
Знает Версилов?
—
Знает, да не хочет
знать, это — так, это на него похоже! Ну, пусть ты осмеиваешь роль брата, глупого брата, когда он говорит
о пистолетах, но мать, мать? Неужели ты не подумала, Лиза, что это — маме укор? Я всю ночь об этом промучился; первая
мысль мамы теперь: «Это — потому, что я тоже была виновата, а какова мать — такова и дочь!»
С замиранием сердца и ужасом перед
мыслью о том, в каком состоянии он нынче найдет Маслову, и той тайной, которая была для него и в ней и в том соединении людей, которое было в остроге, позвонил Нехлюдов у главного входа и у вышедшего к нему надзирателя спросил про Маслову. Надзиратель справился и сказал, что она в больнице. Нехлюдов пошел в больницу, Добродушный старичок, больничный сторож, тотчас же впустил его и,
узнав, кого ему нужно было видеть, направил в детское отделение.
Разумеется, она не могла
знать, что она встретит его, но одна
мысль о том, что она могла любить кого-нибудь прежде, оскорбляла его.
Она любовалась этой решительностью,
узнавала в этом его и себя, какими они были оба в те хорошие времена до замужества, но вместе с тем ее брал ужас при
мысли о том, что брат ее женится на такой ужасной женщине.
Потом,
узнав всю суть, он изменил совсем
о ней свои
мысли.
С этого процесса господин Ракитин в первый раз заявил себя и стал заметен; прокурор
знал, что свидетель готовит в журнал статью
о настоящем преступлении и потом уже в речи своей (что увидим ниже) цитовал несколько
мыслей из статьи, значит, уже был с нею знаком.
И не то чтоб я боялся, что ты донесешь (не было и
мысли о сем), но думаю: «Как я стану глядеть на него, если не донесу на себя?» И хотя бы ты был за тридевять земель, но жив, все равно, невыносима эта
мысль, что ты жив и все
знаешь, и меня судишь.
Стрелки,
узнав о том, что мы остаемся здесь надолго и даже, быть может, зазимуем, принялись таскать плавник, выброшенный волнением на берег, и устраивать землянку. Это была остроумная
мысль. Печи они сложили из плитнякового камня, а трубу устроили по-корейски — из дуплистого дерева. Входы завесили полотнищами палаток, а на крышу наложили мох с дерном. Внутри землянки настлали ельницу и сухой травы. В общем, помещение получилось довольно удобное.
— Теперь, как я вижу, уже достаточно. Пора. Уже двенадцать часов, а я еще хочу изложить вам свои
мысли об этом деле, потому что считаю полезным для вас
узнать мое мнение
о нем. Вы согласны?
Он вознегодовал на какого-то модерантиста, чуть ли не на меня даже, хоть меня тут и не было, и
зная, что предмету его гнева уж немало лет, он воскликнул: «да что вы
о нем говорите? я приведу вам слова, сказанные мне на днях одним порядочным человеком, очень умной женщиной: только до 25 лет человек может сохранять честный образ
мыслей».
— Не исповедуйтесь, Серж, — говорит Алексей Петрович, — мы
знаем вашу историю; заботы об излишнем,
мысли о ненужном, — вот почва, на которой вы выросли; эта почва фантастическая. Потому, посмотрите вы на себя: вы от природы человек и не глупый, и очень хороший, быть может, не хуже и не глупее нас, а к чему же вы пригодны, на что вы полезны?
Конечно, первая
мысль Катерины Васильевны была тогда, при первом его вопросе
о Кирсановой, что он влюблен в Веру Павловну. Но теперь было слишком видно, что этого вовсе нет. Сколько теперь
знала его Катерина Васильевна, она даже думала, что Бьюмонт и не способен быть влюбленным. Любить он может, это так. Но если теперь он любит кого-нибудь, то «меня», думала Катерина Васильевна.
Лизавета Григорьевна ушла в свою комнату и призвала Настю. Обе долго рассуждали
о завтрашнем посещении. Что подумает Алексей, если
узнает в благовоспитанной барышне свою Акулину? Какое мнение будет он иметь
о ее поведении и правилах,
о ее благоразумии? С другой стороны, Лизе очень хотелось видеть, какое впечатление произвело бы на него свидание столь неожиданное… Вдруг мелькнула
мысль. Она тотчас передала ее Насте; обе обрадовались ей как находке и положили исполнить ее непременно.
«Что я такое говорю?» — думал я про себя, и
мысль, что я безнравственный обманщик, что Гагин
знает о нашем свидании, что все искажено, обнаружено, — так и звенела у меня в голове.
Не
знаю. В последнее время, то есть после окончания моего курса, она была очень хорошо расположена ко мне; но мой арест, слухи
о нашем вольном образе
мыслей, об измене православной церкви при вступлении в сен-симонскую «секту» разгневали ее; она с тех пор меня иначе не называла, как «государственным преступником» или «несчастным сыном брата Ивана». Весь авторитет Сенатора был нужен, чтоб она решилась отпустить NataLie в Крутицы проститься со мной.
Его поразило больше всего то, что так просто раскрывались самые тайные дела и
мысли,
о которых, кажется,
знали только четыре стены.
Потом ему пришла уже совсем смешная
мысль. Он расхохотался до слез. Эти люди, которые бегают под окном по улице и стучат во все двери, чтобы выпустить Бубнова, не
знают, что стоило им крикнуть всего одну фразу: «Прасковья Ивановна требует!» — и Бубнов бы вылетел.
О, она все может!.. да!
— Далась же вам Настасья Филипповна… — пробормотал он, но, не докончив, задумался. Он был в видимой тревоге. Князь напомнил
о портрете. — Послушайте, князь, — сказал вдруг Ганя, как будто внезапная
мысль осенила его, — у меня до вас есть огромная просьба… Но я, право, не
знаю…
—
О, это так! — вскричал князь. — Эта
мысль и меня поражала, и даже недавно. Я
знаю одно истинное убийство за часы, оно уже теперь в газетах. Пусть бы выдумал это сочинитель, — знатоки народной жизни и критики тотчас же крикнули бы, что это невероятно; а прочтя в газетах как факт, вы чувствуете, что из таких-то именно фактов поучаетесь русской действительности. Вы это прекрасно заметили, генерал! — с жаром закончил князь, ужасно обрадовавшись, что мог ускользнуть от явной краски в лице.